ключ в щель и спустилась с крыльца, а Фонталва любовался ее ловкими, грациозными движениями. Во дворе, когда он задержался у калитки, преследуемый стадом поросят, которые бежали за ним, тыкаясь своими розовыми грязными пятачками в его ботинки, девушка отогнала их и сказала очень любезно:

— Пожалуйста.

Она закрыла ворота и пошла очень быстро, сначала по улице, затем по дороге. Фонталва шел рядом. Когда они вышли на дорогу, ведущую в горы, он сказал:

— Подождите минуточку, я ненадолго…

И направился к машине, остановившейся неподалеку, — дать распоряжение шоферу Ренато; будучи в благодушном настроении, инженер даже достал портсигар и угостил его сигаретой.

Ренато закурил, а Фонталва воспользовался этим, чтобы завести разговор:

— Ты уже бывал в этих краях?

— Разумеется! В последний раз я приезжал сюда с Сеньором директором примерно год назад.

— Ну и как?

— Гм, такие же люди, как и везде.

— Набожные?

— Очень. Два раза в день к обедне ходят.

— Богаты?

— Какое там!

— Честные?

— Это как смотреть.

— Ты прав. Честность и набожность зависят от того, как на них смотреть. А как насчет девочек? Хороши?

— Еще бы! Такие персики, клянусь богом, никто не устоит.

— Ну и как? Получается?..

Это было как раз то, что хотел выяснить Фонталва.

— Чего не знаю, того не знаю. Впрочем, женщина всегда согласна, если мужчина ей нравится. Только один мужчина не встречает отказа — это петух, знающий свое дело.

Сесар Фонталва подивился мудрости своего шофера, который был лишь на несколько лет старше его, но, без сомнения, с большим жизненным опытом и проницательностью. Чувствуя, что его оценили, Ренато пустился в воспоминания о своих победах, но Фонталва не слушал его. Мечты далеко унесли инженера. Вскоре у развилки дорог он заметил девушку, о которой только что мечтал и которая пленила его своим свежим личиком и грацией. Она уже откуда-то вернулась и поджидала его, разговаривая с какой-то девочкой. Фонталва хотел идти к ней, когда Ренато сказал:

— Ваше превосходительство, позвольте передать письмо этой девушке.

— Письмо?

— Да, меня просил Бруно…

— Дай-ка его мне, я сам передам.

Фонталва взял письмо и направился навстречу девушке.

— Никого не нашла, — сказала она. — Я сама покажу вам дорогу.

— Но я не хотел бы…

— Не беспокойтесь, это даже кстати. В тех местах пасется наш скот, а мне нужно сказать пастуху, чтобы он быстрее спускался вниз.

И они вместе с девочкой быстро зашагали, как понял Фонталва, к пастуху. С неба на хребты гор низвергался целый водопад солнечного света. Сейчас, когда солнце палило так нещадно, крестьяне были озабочены только одним — полить кукурузу и картошку. Повсюду в небе виднелись пятна облаков, напоминавших то куски белесой пакли, то развевающиеся косынки. Гроза собиралась над склонами Монтемуро. Яркое солнце, похожее на разъяренного быка, снова вырвалось из-за тучи и озарило небо и землю. Облака на горизонте темнели…

На девушке, правда, были очень старые лакированные туфли с пряжками, но она шла, гордая и безразличная ко всему, словно саламандра через огонь, в то время как Фонталва, испуганный надвигавшейся грозой, мечтал о зонте. Чтобы не отстать от девушки, ему приходилось делать широкие шаги, и его лицо покрылось потом. Маленькая босая девочка прыгала по камням и откосам, поросшим вереском, не хуже козочки. Шли молча. Да и что он мог сказать ей? Жаловаться? Сначала он пытался заговорить, но на второй или третьей фразе разговор оборвался или, лучше сказать, утонул в потоке разрозненных мыслей, и инженер решил замолчать. И все же он испытывал некоторое смущение, как тот, кто считает себя обязанным что-то сделать, но не знает, как и стесняется. Наконец вдали, раньше чем он предполагал и, быть может, желал, показалась стена из плохо отесанного камня; в стороне от дороги, на ровной площадке скалы, похожей на языческий трон, суетились фигуры каменщиков, возводивших эту стену.

— Вот и Рошамбана, — сказала девушка.

— Они тут строят дом?

— Да, сеньор. Отец грозился, что уедет отсюда, если не построит дом именно здесь, и добился своего. А дед, для которого в мире больше никого не существует, в конце концов согласился, ведь в душе он тоже хотел этого. Здесь они днюют и ночуют, и уж не знаю, кто из них больше заинтересован…

— Но это так далеко, дом, должно быть, не дешево обойдется…

— Наверно, недешево. Одна перевозка чего стоит, — ответила девушка непринужденно, что так нравилось Фонталве.

— Значит, это и есть Рошамбана?

— Да, сеньор.

— Из-за этого участка я и приехал сюда, но теперь вижу, что ничего не поделаешь…

— Если вы хотели его купить, то напрасно потеряли время… Впрочем, поговорите с отцом. А теперь я распрощаюсь с вами. Не заблудитесь, надо все время идти прямо… Я слышу, за кустами звенят колокольчики, наверно, это наше стадо.

Фонталва жалел, что она уже уходит. Он даже готов был просить девушку, чтобы она осталась, но ни за что не хотел одолжений с ее стороны. Вежливость обязывала поблагодарить ее и сказать, что больше ее помощь ему не нужна. Так он и поступил. Затем, вспомнив, что время — деньги, он сунул руку в карман и достал бумажку в двадцать эскуду:

— Вы позволите мне… Купите себе печенья…

Жоржина сделала жест, выражавший, как ему показалось, возмущение, и ему стало стыдно. Фонталва растерялся, но добавил:

— Может быть, разрешите побаловать девчурку…

Он сунул бумажку девочке, та взяла, но Жоржина строго взглянула на нее, и девочке пришлось вернуть деньги. Фонталва больше не настаивал. Простились. Пожимая руку Жоржине, он не смог сдержать чувств, охвативших его, и сказал:

— Большое спасибо… Но скажите мне по крайней мере ваше имя…

— Зачем вам его знать? Жоржина…

— Прощайте!

Несколько раз он оборачивался посмотреть на нее и видел, как она удаляется своей легкой походкой. Вдруг он вспомнил о письме, которое машинально сунул в карман. Ошибка, говорит Фрейд, всегда является результатом подсознательного желания. Фонталва посмотрел на шелковистый конверт: в уголке голубок с письмом в клюве; почерком человека, который редко берется за перо, написано: «Многоуважаемой сеньоре, доне Жоржине».

Какая-то сила, большая, чем деликатность, после недолгих колебаний заставила его разорвать конверт. Письмо, если не воспроизводить орфографических ошибок, гласило следующее:

«Урру-ду-Анжу, 15 июля.

Дорогая сеньора! Со всей страстью моего израненного сердца я шлю эти скромные и искренние строки женщине, которую я люблю больше всех на свете и которой являетесь Вы, Жоржина. Вы сами это знаете. Моя дорогая, я в отчаянии, Вы лишили меня сияющего солнца жизни, и Ваши глаза стали божественным светом, который освещает мне путь. Теперь мне остается только умереть, в